Выше нас — одно море - Альберт Андреевич Беляев

сынок», — это были его последние слова. Вода заполнила кубрик. Я действовал именно так, как научил меня Филипп Тимофеевич, вздохнул поглубже, нырнул, с трудом пролез через иллюминатор и на последнем пределе вынырнул на поверхность… Как глянул вокруг, как усидел, что берег-то, ой-ой-ой, как далеко — прямо скажу, совсем я упал духом… Держусь на поверхности, всхлипываю, а в ушах голос Филиппа Тимофеевича звучит: «Ты должен выбраться, слышишь, ты должен. Кто же еще расскажет…» И поплыл я по волне к берегу… Плыву, сам криком кричу от страха и горя… Похлебал я тогда соленой водицы… Может, и не доплыл бы я до берега, да Филипп Тимофеевич верно угадал — на погранпосту видели, как перевернулся буксир, и послали к месту катастрофы вельбот спасательный… Он то меня и подобрал. Я уже совсем окоченел и никуда не плыл, просто шевелил руками и ногами, чтобы удержаться на плаву… Вот так и получил я свое первое крещение в соленой купели, и отцом моим крестным был Филипп Тимофеевич. Понял я после этого, что никуда из Двориков не уеду — должен остаться здесь, чтобы за себя и за отца своего крестного послужить морю… И не жалею. Не увези меня тогда с собой Филипп Тимофеевич, кто знает, где бы я сейчас был и кто бы я был…

Богданов осторожно обнял Нефедовну за плечи:

— Ну-ну, мать, не надо плакать, не надо… Успокойся…

Елизавета Васильевна принесла самовар.

Я сидел рядом с Ванюшкой, и, пока старшие вели разговор о своих домашних делах, он тихо спросил меня:

— Как вы думаете, Игорь Петрович, примут меня в мореходку? Только по-честному?

— Что за вопрос! — воскликнул я.

Но, вероятно, мой ответ прозвучал слишком бодро. Ванюшка вдруг усмехнулся совсем по-взрослому:

— Ростом мал, да? Знаю, мне мамка все уши прожужжала. Но ведь я еще подрасту, верно?

Да, рост у парня действительно был маловат. Мне не хотелось разочаровывать его, и я поддакнул:

— Конечно, подрастешь.

Он уловил нотку сомнения в моем голосе и сказал:

— Вон дядя Кузьма тоже был невелик ростом, а его ведь приняли.

— А что за дядя Кузьма?

— Мам, пожалуйста, расскажи, как дядя Кузьма в мореходку поступал.

Елизавета Васильевна переглянулась с мужем.

— Ты же сто раз об этом слышал.

— Да я не для себя прошу. Игорь Петрович вот интересуется. — Ванюша хитро покосился на меня.

— Нет, нынче я не буду рассказывать, проси отца.

Яков Антонович прокашлялся.

— Что ж, рассказать можно. Видно, мне сегодня так уж повезло — все рассказывать да рассказывать… Было это давно уже, что-то году в сорок девятом, не позже. Меня в первый раз пригласили в мореходное училище поработать в приемной комиссии. Я капитаном уже плавал тогда. Ну, сидим мы, значит, в комиссии, заседаем каждый день, личные дела поступающих изучаем, разговариваем о том, о сем… И вот подошла очередь Кузьмы Куроптева. Смотрю я на его экзаменационный лист, а там одни пятерки. Вот, думаю, парнишка смышленый… Да-а… И вдруг слышу, завуч — он председателем комиссии был — горестно говорит: «Вот, пожалуйста, одни пятерки у парня, а принять не сможем». «Почему же это?» — спрашиваю я. «А вы взгляните на его медицинскую карту. Видите, росточек-то какой? Сто сорок два сантиметра. А по положению нужно не меньше ста пятидесяти. Реветь будет парень, а ничего не поделаешь!»

Ну, входит, значит, в кабинет Кузьма Куроптев. Вошел, поклонился, неторопливо сделал три шага и встал навытяжку перед столом комиссии. Уж как он тянулся! Да только и впрямь, ну, никак ростом не вышел парень. Одет очень бедно — рваные брезентовые ботинки, заштопанная рубашка и изношенные донельзя брючки. На вид ему никак не больше тринадцати лет было, хотя по документам значилось полных пятнадцать. Личико такое худющее-прехудющее, только глаза смотрели не по годам серьезно.

Он стоял, весь вытянувшись в струнку, изо всех сил стараясь казаться выше. И были в его глазах такое ожидание, такая надежда…

Завуч вздохнул и развел руками. «Вот, брат, какое дело, — смущенно проговорил он, — все бы хорошо, и экзамены ты сдал на пятерки, да не можем мы принять тебя». «Почему?» — рванулся вперед Кузьма. «Рост маловат. Целых восемь сантиметров не хватает до нормы. Ну, если бы хоть сто сорок восемь, а тут… — И завуч снова развел руками. — Не можем, брат, извини. Подрасти еще немного, а потом приходи, примем!»

Кузьма долго молчал, а потом тихо так проговорил: «Откуда же росту быть: одну картошку дома ели… А тут, в училище, я бы быстро вырос, тут ведь хорошо кормят… Мне нельзя домой возвращаться… У матери еще пять душ, кроме меня… А отца нет… не вернулся с войны. Вся надежда у нас на училище была… Я буду очень стараться. — И почти шепотом добавил: — Примите, пожалуйста».

Комиссия тогда раскололась: с одной стороны, уставы там разные, положения, а с другой — уж больно хорошим парнишка показался: серьезный, упорный, умный. И жизнь трудная у него — такой действительно будет учиться прилежно. И так, знаете, мне жалко стало его… Вспомнил я Филиппа Тимофеевича, как он меня, несмышленыша, под крыло свое брал, учил, в люди выводил… Эх, думаю, если не вступлюсь за парня — стыдно мне будет перед памятью Филиппа Тимофеевича светлой и никогда не прощу я себе, если не помогу сейчас парню… Вступился я. Спорили долго. Все-таки решили сделать исключение. Правда, завуч настоял на том, чтобы запись в протоколе сделать особую. И записали. «Ввиду настоятельной просьбы капитана Богданова и под его личную ответственность». Что ж, я не возражал… Личную так личную. У нас на море иной ведь и нет…

Позвали парня, объявили ему решение. Он вспыхнул и выбежал.

Взял я его на заметку, переписывался с ним, летом к себе на судно брал, у нас он часто живал здесь. Учился Кузьма отлично. Ну, и слушался. Как-то в шутку я сказал ему, что спортом, мол, надо заниматься, быстрее вырастешь. И что ж? Поверил и всерьез занялся спортом — на лыжах ходил, на коньках бегал, а гимнастикой увлекался до того, что